отвязалась. А ночью, выследив, что она во флигеле одна, он дергал дверь и упрашивал, чтобы открыла. Она забилась в угол, натянула на себя одеяло и широко раскрытыми от испуга глазами смотрела, как ходит туда-сюда дверь и прыгает вниз-вверх готовый сорваться с петель крючок.

Утром Роза Григорьевна обещала перевести ее в дом — как раз освобождалась угловая комнатка — уезжала женщина с мальчиком, и Валечка перебралась через два дня в нее.

— А пока у себя постелю, — сказала Роза. — Ничего, конечно, не сделал бы этот подонок, но здесь спокойнее будет.

Валечка стала ездить в Ялту к Розе (это оказалось совсем не так дорого, как она себе представляла раньше) и всегда снимала эту угловую комнатку.

Петька поступил в техникум, и его теперь было совсем не видно. А Роза каждый год «уезжала» и каждый раз объясняла Валечке:

— Еще не насобирали. Дом нужно выгодно продать.

Однажды, когда Валечка приехала в очередной раз, к ней вышла вместо Розы другая женщина — высокая, прямая, с повязанным вокруг головы белым платком, сказала:

— Уехала она, Роза Григорьевна, в Израиль все уехали, полгода уж как уехали… Собрались сразу они и поехали, значит… — Она окинула Валечку зорким взглядом: — Но вас устрою, есть место, заходите… — И повела внутрь.

— Все уезжают: и евреи, и греки крымские теперь поехали в свою Грецию, значит, — сказала она вечером, когда Валечка поставила в кухне вскипятить воду для чая. — Пускай едут. Все там сдохнут.

Валечка вздрогнула:

— Зачем вы так говорите?

— А кто мне плохое в жизни сделал, все сдыхают… Вода-то вскипела, снимайте, а то газ расходуете понапрасну.

— Что же они вам сделали плохого? — недоуменно обернулась Валечка.

Хозяйка только поджала губы и промолчала. Наверное, она и самой себе не смогла бы объяснить. Просто подсознательно, видимо, чувствовала, что Роза занимает место в том пространстве, в котором находится и она, а делить это пространство с Розой она попросту не хотела: это был некий инородный элемент, мешавший, как камень, о который спотыкаешься на дороге. Но так как Валечка продолжала непонимающе смотреть на нее, она отвела взгляд и только перевязала косынку потуже.

Через несколько дней Валечка, вернувшись вечером, обнаружила в своей комнате еще одну женщину с девочкой лет трех. Она оторопело встала в дверях, не решаясь пройти дальше.

— А что же — для тебя одной комнату сдавать буду? — сказала хозяйка, начав тыкать. — Для тебя одной большая слишком. Отдыхающих много, мест не хватает. Ничего, диван вон поставили для ребенка. — И, подперев бока, добавила в сторону женщины: — Горшок в ванной стоит, а дверь можете открывать, когда ребенка высаживать будете, чтобы свет зря не жечь.

Женщина виновато смотрела на Валечку; при свете вечерней слепушки, которая висела под потолком, кормила дочку кашей с ягодами и, чтобы та лучше ела, рассказывала ей сказку про Красную Шапочку, потом укладывала спать, тоже со сказкой. А Валечка ворочалась с боку на бок и никак не могла уснуть.

Когда потушили свет, из дивана полезли огромные черные тараканы.

Утром Валечка побежала в квартирное бюро. Но все варианты были слишком дорогие для нее.

Она стоически выдержала еще неделю, обменяла билет и уехала.

Ехала обратно со слезами на глазах, оттого что отпуск был испорчен.

Попутчиками оказалась очень милая молодая пара: изящная, похожая на девочку женщина и атлетического сложения парень.

— Мы циркачи, в Москонцерте работаем, а сейчас были на гастролях, — объяснил муж. — Она вот, — он кивнул на жену, — по канату ходит, а я жонглирую и ее страхую.

Ночью Валечка проснулась. Вдруг до ее слуха дошел шепот: «Ну, давай, я быстро войду». Она приоткрыла глаза, но ничего не увидела, а только почувствовала движение людей рядом. «До Москвы, что ли, не дотерпят? — подумала она с возмущением. — Что же это — прямо при всех не стесняются? Или без этой привычки совсем уж не спится?» Потом сквозь неплотно сомкнутые веки увидела, как перед ней мелькнула круглая голая мужская попка, на которую натягивали трусы. Он открыл дверь купе, вышел в туалет. Она отвернулась к стене и слышала только, как он вернулся, залез на верхнюю полку и мерно засопел. Валечка натянула на голову одеяло, но до утра промучилась, оттого что сердце тупыми ударами отдавалось в горле.

Валечка полюбила и Крым, и Ялту, но теперь, поняв, что без Розы Григорьевны Ялта для нее опустела, стала ездить в Коктебель. Наверное, в другое место она не поехала бы: Коктебель казался ей романтичным. В Москву потом привозила пакетик с разноцветными камешками и раскладывала у себя на столике, любовалась ими, вспоминала лето, выбирала самые красивые и делала из них узор, к которому не разрешала прикасаться, и вытирала пыль с камешков только сама.

— Мама, не трогай, пожалуйста! — повторяла она, как только мать протягивала руку. — Я сделаю!

Ялта связывалась у нее с Чеховым, Коктебель — с Волошиным.

— Какие удивительные стихи у Максимилиана Волошина! — восхищенно говорила она знакомым. — Вы только послушайте:

Я, полуднем объятый,

Точно крепким вином,

Пахну солнцем и мятой,

И звериным руном…

Она улыбалась, и взгляд ее словно ловил что-то одной ей видимое.

В Коктебеле была неповторимая, оригинальная красота, вылепленная, изваянная за многие тысячелетия природой. «Ничего, кажется, красивее не может быть», — подумала Валечка, впервые увидев Кара-Даг. Она улыбнулась и, не зная еще сама, куда направляется, просто пошла вперед, подставляя лицо навстречу солнцу.

Ранним утром, когда горы кажутся то дымчато-голубыми, то чуть розоватыми, а спокойное море ласково лежит у ног, она кормила медлительных толстых бакланов и тихо разговаривала с ними. Повесив на плечо зонтик, бродила по пляжу, всегда одна, всегда в одном и том же ситцевом сарафане, который год от года постепенно выцветал, всегда с панамкой на голове, и чтобы заполнить внутреннюю опустошенность, читала про себя сихи Волошина:

Живая зыбь, как голубой стеклярус.

Лиловых туч карниз.

В стеклянной мгле трепещет серый парус,

И ветр в снастях повис.

Пустыня вод…

Ее провожали недоуменные взгляды. Но она не обращала внимания. А когда спадала дневная жара, сидела в сторонке, подальше от всех, и перебирала морскую гальку. В сумерках ветер приносил иногда запах полыни. Валечка задумчиво приближалась к самой воде, садилась на прохладный песок. Постепенно в голове начинали рождаться неясные мысли: приходили издалека и уносились… возникали — и пропадали тут же, похожие, наверное, на морские приливы и отливы или на вечерние волны, которые мягко набегали и растекались по песку… давно как все было уже… тогда она чувствовала